Юлия Ли — писатель и психолог. Родилась в Тюмени в 1975 году.

Долго жила в Киргизии, там стала членом союза писателей, была удостоена Президентской премии за заслуги в области литературы и журналистики. Публиковалась в журналах «Литературный Кыргызстан», «Простор» (Алматы), «Крещатик», на портале «Textura».

Сейчас живёт и работает в Краснодаре.

Любимый сын

отрывок из повести

Ржавое солнце плавилось у самого горизонта, как кусок тающего масла. Иуда опустился на камень.

— Что тебе нужно, Пётр? — глухо произнёс он.

Пётр продолжал стоять, печально свесив курчавую голову.

— Оставь меня, — снова сказал Иуда, — я хочу побыть один.

— Но что ты собираешься делать? Уже вечер… пойдём домой. Ты просто покаешься, и всё забудется… Ты же знаешь, доброта нашей матушки велика. Иди к ней, встань на колени, попроси прощения за свой грех. Она простит.

— А, может, я не хочу, чтобы меня прощали, — злобно закричал Иуда. — Я ничего не хочу, можешь ты это понять своей бараньей башкой? Я хочу лишь одного, чтобы вы все провалились к дьяволу вместе с матерью.

Петр ахнул и прикрыл ладонью рот, словно испуганная женщина.

— Что ты! Опомнись! Никто не смеет так о матери.

— Уйди, говорю. Или я размажу тебя по горе Елеонской. Сдохнешь тут вместе со всеми предками.

Пётр, добряк и здоровяк, ласковый, как домашний пёс, страшился всякого гнева пуще кары небесной. И сейчас слова Иуды заставляли его дрожать, как в детстве перед наказанием. Он съёжился, будто и впрямь ожидал расправы. Но Иуда не двигался, сидел, вцепившись в собственные волосы.

— Пожалуйста, умоляю, — снова запричитал Пётр, —  пойдём домой.

— У меня нет дома.

— Есть! Есть! И ты знаешь это.

— Это не дом, а тюрьма.

— Тюрьма? Неблагодарный! Сколько любви тебе отдано!

— Я больше туда не вернусь. Никогда. Скажи, чтобы не ждали. Что вам во мне? Вас у матери ещё одиннадцать. Ей есть, кого любить.

— Ты её любимый сын. Ты бог для неё и для нас всех.

— Пусть сделает богом Иоанна. Или вот хотя бы тебя… А с меня хватит… я теперь даже не человек.

Солнце расплылось закатной лужей, горячо обняв Масличную гору. В ветвях проснулись летучие мыши, подняли свои волчьи головки и засновали, звонко целуя потемневший воздух.

Иуда вспомнил долгий взгляд Мариам, странный взгляд, без мольбы, без горечи… лишь голое удивление, беспомощное, почти глупое. Он не выдержал и отвернулся. А её вытолкали из дома с криками: «Блудница! Блудница!» И уже с улицы раздались звуки пощёчин и рыдания. Боже всевышний! И зеваки, как рассказал потом Пётр, начали пихать рыжую бесстыдницу в беременный живот.

Накануне, укрывшись с тайной невестой среди виноградников, Иуда ещё ласкал их выпирающего ребенка. Мариам тревожилась, что лоза им вместо крова и постели. А ведь скоро все увидят — она в тяжести! Но Иуда обещал, опутывал, клялся. И сам верил себе. До конца ли? — он не знал. Главное — она верила, верила до конца и за двоих. И эта её глупая вера искупала мерзкое ощущение, застрявшее в глотке. Не дай бог на миг его признать! Сразу же стеной предстанут все до одного братья… и лёд в их глазах… «Двенадцать сыновей у меня, а один из них дьявол…»

Боже, нет! Иуде делалось холодно, будто душу из него вынимали. Он не мог забыть вежливого взгляда Иоанна, который был так чист, что даже презирал учтиво. А Андрей, грубый, как буйвол, плюнул Иуде под ноги со словами: «Променял мать на девку». Потрясенный Иуда побледнел и даже покачнулся. Петр было бросился к брату, но Иоанн и того осенил своим спокойным презрением: «Разве ты с ним?» «Нет, нет, — затрепетал и попятился Петр, — он и мне чужой, раз не почитает нашу мать». А ведь недавно твердил, что не отречётся от брата, даже если сам сатана будет искушать его.

А теперь вот так легко отреклись они все. И сам Иуда отрёкся — от себя, от Мариам… Срубил он эту лозу, сделал Мариам блудницей. А кто она, как не блудница, если жила с ним без благословения и понесла от него втайне, словно проклятая собака. И эти её долгие, долгие, круглые глаза…

— Но ведь ты сам виноват, — жалостно гудел в темноте Пётр, — ты должен был порвать с этой… негодной женщиной… из Мигдаля. Она опозорила себя и тебя, ушла из родного дома, как беспутная. А ты… ты матушке лгал, что забыл её.

Иуда застонал, заскрежетал зубами.

— Ты знаешь, что с ней стало? — сказал он тихо и яростно.

— Нет.

— Она тронулась умом. Её нашли на дороге в Мигдаль, мою Мариам. Она была раздета и избита, закутанная лишь в собственные волосы. При этом она смеялась и радостно кричала, что у неё свадьба. Всем, кто хотел ее снасильничать, она говорила: «Вот мой жених!» И ложилась под каждого. Мать твердила, что я есть агнец, должный искупить грехи мира и построить новый храм. А кто же искупит мой грех? Кто искупит грех нашей матери?

— Грех? Ты сумасшедший! Какие у матушки грехи? Это твоя… женщина из Мигдаля во всем виновата, она осквернила тебя. Тебя! Зачатого не от плоти, а от Духа святого, — горестно шептал Пётр, уже стоя рядом с Иудой на коленях. — И ты оказался слаб. Но это искушение, брат, дьявольщина. Ты рождён для другой судьбы. Одумайся, повинись перед матушкой. Соглашайся же скорей. Если Иоанн узнает, что я здесь… понимаешь…

— Понимаю. Иди, Петр, я приду.

— Придёшь?

Иуда кивнул.

— Ой, как хорошо, брат, что ты всё понял! Ты точно решил? Возвращаешься?

— Возвращаюсь.

— Ой, как хорошо. Только ты на братьев не сердись. Они не со зла… Ну, а я, будь уверен, ни за что не отрекусь, даже если сам сатана…

— Иди же, Пётр, — разозлился Иуда.

Пётр исчез, но через секунду вернулся и прильнул губами к руке брата.

— Пойду, всех обрадую. Мы ждем тебя.

Сыч из темноты по-бабьи крикливо обругал его. Пётр шарахнулся и рассмеялся.

«Всякий, кто пьёт простую воду, возжаждет снова. Но я вечный колодец. Кто пьёт мою воду, не будет жаждать вовек, а сам сделается источником, текущим в вечность».

А Иуда плюнул в этот колодец. Он возжаждал земной воды, греховных человеческих радостей, потных ночных объятий в полной наготе, тёплого хлеба из рук любимой, вечерней усталости её глаз…

Крылья сыча затрепыхались над головой, словно парус на ветру. Масличная гора плыла в ночи, как большое неповоротливое судно, неотвратимо и горестно неся Иуду к самому страшному. Он осквернил вечный источник ради худой горбушки, оттолкнул святое лоно ради вздувшегося живота ничтожной девки. Что же дальше?

Однажды Иуда спросил матушку, любила ли она своего мужа, их отца. «У меня двенадцать мужей. Что мне ещё? Вы мне вместо мужа, вместо земли и неба. И мы возведем храм новой веры». Теперь этого не случится, потому что он, Иуда, сквозь темноту и муку плывёт ко дворцу первосвященника. И уже входит он, с прыгающим сердцем, оглушённый миртовым духом. Матерь Божья! Сколько петухов еще прокричит над этими сводами… нет, от сводов останется только память — её покроют новые камни, и воспоют другие голоса то плача, то торжествуя… а мирта воскурится не для фарисеев.

— Пшёл отсюда, — разозлился Каиафа. — Уберите этого сумасшедшего. И ради него вы меня подняли среди ночи? Мне не досуг выслушивать твои россказни. Решил потешать народ, иди на площадь и там болтай, что ты царь иудейский. Ищи себе других ослов. Пошёл вон, я сказал. Или хочешь, чтобы тебе тумаков задали? Он ещё и лопочет. Убирайся подобру-поздорову. Каков негодяй! Мать свою оклеветал. А знаешь ли ты, змей, что ты сейчас сказал? Знаешь ли ты, что за такую клевету тебя изничтожить мало?

— Я не лгу! — отчаянно закричал Иуда. — Казните меня, я за тем и пришел. Иначе одна змея поглотит другую.

Каиафа захохотал, падая на мраморную скамью.

— Казнить? Да кто ты такой, чтобы тебе оказывать подобную честь? И впрямь царь иудейский. Или просто хитёр? Чего ты хочешь? Может, денег? Не знаю, не знаю… все вы плуты нынче.

Последние сухие, как кашель, смешки первосвященника доносились до Иуды.

— Проваливай. «Получил, что хотел», — сказал стражник, указывая на кожаный мешочек, который Иуда сжимал обеими руками. — Тридцать шекелей! Немало для такого оборванца. Воистину щедр наш господин.

Высокие ворота затворились перед Иудой. Он молча побрёл сквозь пустынную площадь и дальше по спящим улочкам. Вечный город молчал. Никто теперь не скажет ему, как вернуть Мариам. Никто не научит, как вынуть из груди свое сердце, подлое, предательское… вынуть и бросить на съедение чертям. Будь проклято оно!

Душная заря уже затеплилась, когда он увидел окна своего дома.

— Значит, Иуда, — отчетливо прозвучал голос Андрея. — Он продал её за тридцать монет. Так солдаты сказали, когда уводили матушку. Я верю… зачем им обманывать?

— Ох… ох… — пугливо подхватил Петр, — что же он наделал! За что?

Его голос утонул в рыдающем гомоне остальных.

Крепка была веревка на поясе у Иуды. Они с Мариам подвязывали ею волов, когда водили на водопой к синему Галилейскому морю. Она смеялась и брызгалась, вся в рыжих водорослях волос, как упавшее в воду солнце, и извивалась, словно гигантская золотая рыба, пойманная ловцом человеков.

Он удавился на рассвете, в роще у Масличной горы. Так, казалось ему, он будет похоронен вместе со всеми предками.